К оглавлению
РЕФОРМЫ И ЦЕРКОВЬ
См. реформы.
Понятие "реформа" имеет в христианстве тысячелетнюю историю. Однако, христианству не тысяча лет, а две тысячи. Изначально для христиан естественно полагать, что никакие реформы не нужны. Христианство не было тогда особенно консервативно, оно было "как все". Культура традиции не нуждается в реформах, с одной стороны, потому что полагает всё сделанным, а с другой - если надо что-то сделать, делает и врёт, что так было изначально.
Реформы были ведь всегда; своеобразие Западной Европы, откуда распространилось понятие "реформы", в том, что изменения назвали изменениями. Изменений от этого не стало больше - возможно, наоборот. То, что принимали спокойно под видом древности, отказывались принимать как новое. Так турист готов заплатить дорого за подлинную древность, но не возьмёт тот же предмет даром в качестве подделки или новодела.
В любом человеке сосуществуют жажда перемен и страх перед ними. Консерватизм и либерализм в политике, фундаментализм и модернизм в религии, — все это проявления этой противоречивости человека. Какая-то одна черта обычно преобладает в характере человека, и тогда появляется искушение считать именно ее человеческой, а противоположную — глупостью, вздором. На языке ненависти так легко назвать консерватизм звериной косностью, желанием остановить жизнь, залечь в берлоге. Так же легко обозвать модернизм животным равнодушным к традиции, к предкам. Правда, видимо, в том, что и желание изменить будущее, и желание укрыться в прошлом, — чисто человеческие желания. Зверь не знает времени, не боится перемен и не радуется им. Человек отличается от животного ощущением времени как возможности измениться. Страх перед временем результат того, что измениться человеку дано и в лучшую, и в худшую сторону.
Полного равновесия между желанием перемен и страхом перемены нет. Разумный человек консервативен (поэтому расхожее выражение “разумный консерватизм” это “масло масляное”). Не случайно в "перестройку" так часто вспоминали выражение: “Чтоб тебе жить в эпоху перемен!” Не случайно человечество традиционно считало, что мир меняется всегда к худшему, а золотой век позади. При Советах вздыхали о буржуйском прошлом (“жили же люди...”), теперь вздыхают о прошлом советском (“профукали мы коммунизм...”). Не случайно величайшие реформаторы утверждали, что они вовсе не реформаторы, они просто возвращаются к тому, как все было изначально и должно было бы быть, если бы не было всяких нехороших трансформаций. Самое радикально-реформационное из всех течений в русском христианстве — старообрядчество — начиналось и продолжается под лозунгом протопопа Аввакума: “Положено оно до нас, так и лежи во веки веков, аминь”. Ведь и Лютер призывал вернуться — вернуться к временам первохристианства, вернуться к Библии, вернуться к чистоте веры.
Само слово “реформа” обозначает именно такую перемену, которая занимает золотую середину между застоем и распадом, между тихим омутом, в котором всё гниет и к тому же черти водятся, и водопадом, в котором всё ломается. Таких водопадов в истории человечества множество, их можно назвать “трансформациями”, когда одна форма рушится и на смену ей приходит другая. Была Римская империя — стали “темные века”, “феодализм”. Была ветхозаветная синагога — стала новозаветная Экклесиа, Церковь. Удивительно, но при таких радикальных трансформациях содержание могло оставаться прежним.
Осознанные и запланированные властью изменения - а именно это и есть "реформа" - начались в Х столетии прежде всего в политике, в том числе, и церковной. Однако, эти изменения шли за валом других - технических и материальных, но от этого не менее важных. Изобретение новых сельскохозяйственныхх орудий, новой системы музыкальной нотации не было "реформой". Возникновению новых орденов церковная иерархия сознательно противилась, хотя это была "реформа", только снизу. Создание папистской утопии было почти реформой - "почти", потому что выдавалось, как и создание новых орденов, за "возврат". Употребление слова "реформа" здорово отставало от факта реформ.
В чем суть этого реформационного порыва? Не в освобождении Церкви от светских властей, как это представляли себе современники, потому что и после освобождения стремление к реформе продолжалось. Не в очищении монашеской жизни от злоупотреблений, как это декларировали “клюнийцы”, потому что реформационный пыл не угасал после того, как все злоупотребления были уничтожены, наоборот. Не в возвращении Церкви к апостольским временам, хотя именно к этому призывали многие мистики того времени, потому что именно мистики придавали второстепенное значение форме земного существования Церкви. Суть реформ — в появлении нового типа личности, может быть, даже, в появлении личности вообще (историки подчеркивают, что впервые слово “личность” возникло лишь в XVIII веке).
Второе тысячелетие христианской истории было тысячелетием реформ, тысячелетием человека-реформатора, и ещё уже — христианина-реформатора. Вера в Христа привела людей к вере в то, что можно, не разрушая, не “трансформируя” общество, будь то государство или Церковь, его “реформировать” — изменить постепенно, ненамного, в лучшую сторону, более прогрессивную и в то же время более соответствующую изначальному замыслу Божию о человеке.
Слабости реформационного мышления, реформационного типа характера, сегодня видны отчетливо. Может быть, действительно лучше было ничего не трогать, и тогда бы христианская цивилизация и по сей день существовала такой, какой она была при Карле Великом и Владимире Красное Солнышко? Но стоит ли завидовать тем странам, которые не менялись, сохраняя чудесные памятники истории и культуры, древние традиции, но при этом оставаясь замкнутыми в себе, и, между прочим, в целом враждебными к христианству? Ведь именно реформационное христианство — не реформатство в узком смысле слова, а христианство, начиная с десятого века — видело одну из целей реформы в проповеди Евангелия всему миру.
Нельзя проповедовать другим свою веру, пытаться реформировать жизнь другого, и при этом не реформироваться самому. Древние цивилизации тысячелетиями существовали неподвижно, потому что не пытались повлиять на других и отвергали всякое влияние — изнутри или извне — на себя. Европейский реформационный порыв - который с XVII века принял форму порыва к прогрессу - менял и окружающий мир, и самоё "христианскую Европу". Реформация - и протестантская, и католическая - обнаружила, что средневековое христианство было формальным. Торквемады и Иваны Грозные дружили с христианством и христианами против Христа и человека.
Реформация по Лютеру была вовсе не реформой, а отказом от попыток реформировать Римскую церковь и начало нового церковного творчества. "Реформой" действительной был тот процесс, который в более откровенные времена сами католики именовали "контрреформацией".
Здесь, однако, обнаруживается, что слово "реформа" является самообманом. Реформа - это изобретение нового, которое стесняются назвать изобретением и выдают за всего лишь "изменение внешности". "Косметическая реформа" - вовсе не плеоназм, а оксюморон. "Реформа" этимологически только и может быть косметической, "формально". Однако, в Европе повелось называть реформой изменение содержательное. Это плод и трусости, не желающей ничего менять хотя в форме, чтобы не задеть содержания. Это и смелость, пытающаяся изменить суть, не разбудив начальство. Формально нельзя называть реформой такое изменение православия, которое устраняет из него иконы. По сути же - это всего лишь реформа.
Проблема всякой реформы - проведение границы между формой и содержанием. Во всяком случае, это проблема в религии, где содержание абсолютно, а форма временна.
Казалось бы, религиозный человек должен быть отчаянным реформатором, ведь, даже если бы он хотел разрушить содержание, - абсолют неразрушим. На практике прямо наоборот: человек склонен отождествлять абсолютное ядро с относительной скорлупой. Боязно тронуть форму религии именно потому, что суть неосязаема: вдруг испарится! Эта боязнь порождает и благоговение, и религиозное творчество. Она же порождает ханжество и идолопоклонство.
